Декаданс (часть 1)

— Штанишки, Андрюша Сними!..

Вырывая дрожащими пальцами пуговицы из петель, путаясь в исподнем, я обнажился под внимательным взглядом Луши. А затем она опустилась навзничь на мягкое сено. Было тихо, и где-то в углу в паутине жужжала и билась муха, и шёл душный жар от прогретой солнцем крыши.

— Идите сюда, барин

Как странно звучит в этой глухой тишине голос Луши, низкий, немного в нос, и её прекрасное нагое тело предо мной Её тёмные глаза, пухлые губы, налитые груди Маняще разбросанные немного врозь ноги, и, склонившись над ней, я лицом ощущаю жар плотно волосатого лобка, и запах Поднимающийся из тёмной расселины между ног вязкий первобытный запах женщины Стоя на коленях, прильнуть к её лобку, запустить нос в спутанность джунглей её обнажённого срама, вдохнуть этого возбуждающего яду Дёрнулся, впервые достигший такого немыслимого напряжения пенис, выплюнув прозрачную струйку на высокое атласно-белое женское бедро.

— Луша

Как прохладна и упруга налитая плоть её грудей, а её руки по-матерински обнимают мою голову, прижимают к себе, к античному мрамору выпуклостей с синими прожилками вен, а под губами пульсирует жилка на её шее, а губы ищут жаркую полураскрытость её губ

— Ой нет, барин Нельзя

Она избегает греховности поцелуев с сынком барина, ведь целоваться-то можно только по любви! Я направляю свою руку вниз, где плоский живот и пупок, и ниже, в срам жёстких волос, в горячую тесноту промежности, где скрывается главная тайна бытия

— Ах, нет, нет!..

Она с силой отнимает мою руку. Это только мужу позволено!

— Полезай, Андрюша, - шепчет Луша - Давай, скоренько

Она тянет меня на себя, и я впервые, подчиняясь ей - надеюсь, вы не шокированы таким выражением - залажу на женщину Я гляжу на её широкое скуластое лицо.

— Сухая ложка рот дерёт, - хихикает она смущённо.

Сплёвывает себе в руку, длинно, смачно, а потом её скользкие пальцы вдруг отыскивают мой вздыбленный орган и смачивают его вязкой слюной. Вы помните, как Гоголь писал о женщинах, как ловко они владеют нашими носами? Конечно же, не носы имел в виду ехидный писатель. И по правде его известную повесть не "Нос" соедует читать, а а "Хуй"!

И она ловко направляет мой почти не гнущийся стержень куда-то в себя, в таинство раздвинутых для меня бесстыдно ног Мой живот напряжён в ожидании чуда, неимоверно, до судорог, и в сладком напряжении таинства застыл весь мир.

— Давай, Андрюшенька!.. Давай Пихай

— Оооаааххх!

Ммм, как это сладостно! Я вошёл в Лушу, я овладел ею, и как сладок этот первобытный восторг!

— Ну давай, Андрюшенька, ети! Ети! Ети, дурачок! Уооот Уооот Вооот

И выдохи Луши, быстрые, жаркие, и бьюсь я в сладких пиханиях на своей служанке, и в упоительных потугах объят Лушиной горячей усладой мой член. И обнимают меня её руки, и побрасывает она навстречу мне свои бёдра так, что стукаются друг о друга наши лобки. В жаркой, горячечной пелене сладострастия, мотается по сену голова Луши, жены конюха, и бесстыдно, и похотно ей. А я дышу часто-часто высохшим ртом, и кажется мне, что вот-вот постигну я какую-то тайную истину, вот ещё одно движение, ещё

— Луша!.. Ооох!..

— Мммххм, мммххм, мммххм.

Бьюсь я на теле служанки в томном и сладостном упоении, вновь и вновь повторяя приносящие усладу движения, и кажется, что вот сейчас я умру; а между тем, сильные Лушины ноги поднимаются, обхватывают мои бёдра и прижимают из к себе, и ещё глубже вхожу я в Лушу и изнемогаю, преодолевая сопротивление её крепких ног.

— Лушааа!..

В жалобное блеяние переходит мой крик, когда наступает потаённый миг сотворения непоправимого, когда в немыслимом напряжении останавливается разум, и прижатый ногами женщины к себе, я до отказа вхожу в жаркую узость теснины, чтобы выплеснуть в неё всю свою страсть сокращающимся в сладостных потугах членом, и бьюсь я на Луше, опустошаясь до самого донышка!